Спутник
Лось стоял, прислонившись плечом к верее раскрытых ворот. Трубка его погасла.
За воротами до набережной Ждановки лежал пустырь. Несколько неярких фонарей отражались в воде. Далеко – смутными и неясными очертаниями возвышались деревья парка. За ними догорал и не мог догореть тусклый, печальный закат. Длинные тучи, тронутые по краям его светом, будто острова, лежали в зеленых водах неба. Над ними синело, темнело небо. Несколько звезд зажглось на нем. Было тихо, – по-старому на старой земле. Издалека дошел звук гудящего парохода. Серой тенью пробежала крыса по пустырю.
Рабочий, Кузьмин, давеча мешавший в ведерке сурик, тоже стал в воротах, бросил огонек папироски в темноту:
– Трудно с Землей расставаться, – сказал он негромко. – С домом и то трудно расставаться. Из деревни, бывало, идешь на железную дорогу, – раз десять оглянешься. Дом, – хижина, соломой крыта, а – свое, прижилое место. Землю покидать – пустыня.
– Вскипел чайник, – сказал Хохлов, другой рабочий, – иди, Кузьмин, чай пить.
Кузьмин сказал: – Так-то, – со вздохом, и пошел к горну. Хохлов – суровый человек, и Кузьмин сели у горна на ящики, и пили чай, осторожно ломали хлеб, отдирали с костей вяленую рыбу, жевали не спеша. Кузьмин, сощурившись, мотнув редкой бородкой, сказал в полголоса:
– Жалко мне его. Таких людей сейчас почти что и нет.
– А ты погоди его отпевать.
– Мне один летчик рассказывал: поднялся он на восемь верст, – летом, заметь, – и масло все-таки замерзло у него в аппарате, – такой холод. А – выше лететь? А там – холод. Тьма.
– А я говорю – погоди еще отпевать, – повторил Хохлов мрачно.
– Лететь с ним никто не хочет, не верят. Объявление другую неделю висит напрасно.
– А я верю, – сказал Хохлов.
– Долетит?
– Вот то-то, что – долетит. Вот в Европе они тогда взовьются.
– Кто взовьется?
– Как, кто взовьется? Враги наши взовьются. На теперь, выкуси, – Марс-то чей? – русский.
– Да, это бы здорово.
Кузьмин пододвинулся на ящике. Подошел Лось, сел, взял кружку с дымящимся чаем:
– Хохлов, не согласитесь лететь со мной?
– Нет, Мстислав Сергеевич, – важно ответил Хохлов, – не соглашусь, боюсь.
Лось усмехнулся, хлебнул кипяточку, покосился на Кузьмина:
– А вы, милый друг?
– Мстислав Сергеевич, да я бы с радостью полетел, – жена у меня больная, не ест ничего. Съест крошку, – все долой. Так жалко, так жалко…
– Да, видимо – придется лететь одному, – сказал Лось, поставив пустую кружку, вытер губы ладонью, – охотников покинуть Землю – маловато. Он опять усмехнулся, качнул головой. – Вчера – барышня приходила по объявлению: «Хорошо, говорит, я с вами лечу, мне девятнадцать лет, пою, танцую, играю на гитаре, в Европе жить не хочу, – революции мне надоели. Визы на выезд не нужно?» Что у этой барышни было в голове – не пойму до сих пор. Кончился наш разговор, – села барышня и заплакала: «Вы меня обманули, я рассчитывала, что лететь нужно гораздо ближе». Потом молодой человек явился, – говорит басом, руки потные: «Вы, говорит, считаете меня за идиота, лететь на Марс невозможно, на каком основании вывешиваете подобные объявления?» Насилу его успокоил.
Лось оперся локтями о колени и глядел на угли. Лицо его в эту минуту казалось утомленным, лоб сморщился. Видимо, он весь отдыхал от длительного напряжения воли. Кузьмин ушел с чайником за водой. Хохлов кашлянул, сказал:
– Мстислав Сергеевич, самому-то вам разве не страшно?
Лось перевел на него глаза, согретые жаром углей:
– Нет, мне не страшно. Я уверен, что опущусь удачно. А если неудача, удар будет мгновенный и безболезненный. Страшно другое. Представьте так, – мои расчеты окажутся неверны, я не попаду в притяжение Марса – проскочу мимо. Запас топлива, кислорода, еды – мне хватит надолго. И вот – лечу во тьме. Впереди горит звезда. Через тысячу лет мой окоченелый труп влетит в ее огненные океаны. Но эти тысячу лет – мой летящий во тьме труп! Но эти долгие дни, покуда я еще жив, – а я буду жить только в проклятой коробке, – долгие дни безнадежного отчаяния – один во всей вселенной. Не смерть страшна, но одиночество. Не будет даже надежды, что Бог спасет мою душу. Я – заживо в аду. Ведь ад и есть мое безнадежное одиночество, распростертое в вечной тьме. Это – действительно страшно. Очень мне не хочется лететь одному.
Лось прищурился на угли. Рот его упрямо сжался. В воротах показался Кузьмин, позвал оттуда в полголоса:
– Мстислав Сергеевич, к вам.
– Кто? – Лось быстро поднялся.
– Солдат какой-то вас спрашивает.
В сарай, вслед за Кузьминым, вошел давешний солдат, читавший объявление на проспекте Красных Зорь. Коротко кивнул Лосю, оглянулся на леса, подошел к столу:
– Попутчика надо вам?
Лось пододвинул ему стул, сел напротив.
– Да, ищу попутчика. Я лечу на Марс.
– Знаю, в объявлении сказано. Мне эту звезду показали давеча. Далеко, конечно. Условия какие хотел я знать: жалованье, харчи?
– Вы семейный?
– Женатый, детей нет.
Солдат ногтями деловито постукивал по столу, поглядывал кругом с любопытством. Лось вкратце рассказал ему об условиях перелета, предупредил о возможном риске. Предложил обеспечить семью, и выдать жалованье вперед деньгами и продуктами. Солдат кивал, поддакивал, но слушал рассеянно.
– Как, вам известно, – спросил он, – люди там или чудовища обитают?
Лось крепко почесал в затылке, засмеялся:
– По-моему – там должны быть люди. Приедем, увидим. Дело вот в чем: уже несколько лет на больших радиостанциях в Европе и в Америке начали принимать непонятные сигналы. Сначала думали, что это – следы бурь в магнитных полях Земли. Но таинственные звуки были слишком похожи на азбучные сигналы. Кто-то настойчиво хочет с нами говорить. Откуда? На планетах, кроме Марса, не установлено пока жизни. Сигналы могут идти только с Марса. Взгляните на его карту, – он, как сеткой, покрыт каналами. Видимо, там есть возможность установить огромной мощности радиостанции. Марс хочет говорить с Землей. Пока мы не можем отвечать на эти сигналы. Но мы – летим на зов. Трудно предположить, что радиостанции на Марсе построены чудовищами, существами, непохожими на нас. Марс и Земля – два крошечные шарика, кружащиеся рядом. Одни законы для нас и для них. Во вселенной носится живоносная пыль, семена жизни, застывшие в анабиозе. Одни и те же споры оседают на Марс и на Землю, на все мириады остывающих звезд. Повсюду возникает жизнь, и над жизнью всюду царствует человекоподобный: нельзя создать животное, более совершенное, чем человек, – образ и подобие Хозяина Вселенной.
– Еду я с вами, – сказал солдат решительно, – когда с вещами приходить?
– Завтра. Я должен вас ознакомить с аппаратом. Ваше имя, отчество, фамилия?
– Алексей Гусев, Алексей Иванович.
– Занятие?
Гусев, словно рассеянно, взглянул на Лося, опустил глаза на свои постукивающие по столу пальцы.
– Я грамотный, – сказал он, – автомобиль ничего себе знаю. Летал на аэроплане наблюдателем. С восемнадцати лет войной занимаюсь, – вот все мое и занятие. Свыше двадцати ранений. Теперь нахожусь в запасе. Он вдруг ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. – Ну и дела были за эти-то семь лет. По совести говоря, – я бы сейчас полком должен командовать, – характер неуживчивый. Прекратятся военные действия, – не могу сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку или так убегу. – Он опять потер макушку, усмехнулся. – Четыре республики учредил, в Сибири да на Кавказе, и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз собрал три сотни ребят, – отправились Индию воевать. Хотелось нам туда добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, ей-богу. На тройках, на тачанках гоняли по степи, – гуляй душа! Вина, еды – вволю, баб – сколько хочешь. Налетим на белых или на красных, – пулеметы у нас на тачанках, – драка. Обоз отобьем, и к вечеру мы – верст уж за восемьдесят. Погуляли. Надоело, – мало толку, да уж и мужикам махновщина эта стала надоедать. Ушел в Красную армию. Потом поляков гнали от Киева, – тут уж я был в коннице Буденного. Весь поход – рысью. Поляков били с налету: – «Даешь Варшаву»! А под Варшавой сплоховали, – пехота не поддержала. В последний раз я ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого без малого год по лазаретам. Выписался, – куда деваться? Тут эта девушка моя подвернулась, – женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не могу. В деревню ехать, – отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе тоже делать нечего. Войны сейчас никакой нет, – не предвидится, Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь.
– Ну, очень рад, – сказал Лось, подавая ему руку, – до завтра.
